Выполненные в приглушенных и теплых тонах, работы израильской художницы Саши Шнайдерман (@alex.shnaiderman) полны не только бытовых сцен, но и сильной, зачастую мистически-религиозной символики. Эти масляные полотна напоминают пастель — легкие слои красок, накладывающиеся друг на друга, соседствуют с негативным пространством холста, наделяя композиции странным противоречием: они почти иллюзорны, лиминальны по своей сути, хотя в них отчетливо считываются повседневные сюжеты. Мы поговорили с Сашей о ее незаурядной авторской технике, о том, как в ее работах преломляется реальность, и о том, как частное и субъективное может охватывать и воплощать универсальные состояния, близкие каждому.
Саша, давай начнем с провокационно прямолинейного вопроса: как ты стала художницей? Это было изначальное стремление, или так сложилась судьба?
Нет, стать художницей никогда не было моей целью, поэтому я бы сказала, что это произошло органично. Разумеется в детстве я рисовала: красками, мелками — да всем, чем угодно, но это не продолжилось в мой подростковый период. Поэтому когда я снова взялась за рисунок, можно сказать, что это было после длительного перерыва — на тот момент мне было уже почти тридцать. Но это все равно было случайным решением: я просто пошла на курсы по рисованию, меня сильно увлек этот процесс, и я продолжила ходить на них. Как и все остальные, я начинала с рисунков углем, и только чуть позже перешла на масло. После смены медиума я стала уделять своей творческой практике все больше и больше времени, так что видимо с этого момента меня уже можно было называть художницей.
Если просто смотреть на твои работы, я бы предположил, что это пастель, а не масло. Приглушенные тона и мазки красок создают впечатление, что цвета смешивались сразу на холсте, а сами композиции написаны небольшим количеством слоев. Как появился этот подход к работе с материалом?
Так было не всегда. Раньше я писала более агрессивными мазками, которые скорее типичны для масляных картин, и в моих работах было больше слоев — и более толстых слоев краски, чем сейчас.
За последние несколько лет мой творческий подход развился таким образом, что теперь я больше работаю со снятием слоев: заполнив пространство краской, я убираю лишнее, а затем пишу поверх снятого снова и снова.
Это техника, на которую я наткнулась случайно, но те результаты, которых она позволяет достичь, показались мне особенно интересными, поэтому я продолжаю работать так — мне нравится негативное пространство, ощущение пустоты и тонкие слои, скорее похожие на меловую краску или пастель. В то же время, если посмотреть на мои картины в приближении, то не останется сомнений, что это масло — холст не способен этого скрыть. Даже когда я снимаю слой полностью, какие-то его частицы все равно остаются — вероятно, поэтому и возникает то ощущение, которое ты описал.
К примеру, работы Tal R [Таль Розенцвейг — прим. ред.] находятся на противоположной стороне спектра от моих, поскольку он использует необычайно толстые слои краски. Это иллюстрация того, что существует множество способов работать с материалом — и нет «правильных». Просто та техника, которую ты выбираешь для себя, должна соответствовать твоей практике и помогать достичь тех эффектов, которые тебе нужны.
Можешь поделиться еще какими-нибудь авторами, которые вдохновили тебя на эксперименты с художественной техникой и языком?
Я всегда изучаю работы других художников, но в последнее время меня захватывают полотна Пьеро [делла Франческа — прим. ред.] и Бальтюса [Бальтазар Клоссовски — прим. ред.]. Те цвета, которые они используют, и палитра в целом — это то, из чего я черпаю вдохновение и для своих работ. В этот список можно также добавить Моранди [Джорджо Моранди — прим. ред.], но только визуальную часть: его техника сильно отличается от моей. Я думаю, будет справедливо сказать, что на данный момент в своей работе я в большей степени отталкиваюсь именно от этих художников — беру те фрагменты их подходов, которые подходят моему творческому процессу, и адаптирую идеи, лежащие в их основе.
Насколько я понимаю, у тебя довольно богатый бэкграунд вне художественной сферы, который наверняка повлиял на становление твоей творческой практики. Есть ли какие-то взаимосвязи, которые сразу бросаются в глаза?
Да, я могу назвать несколько таких вещей. Например сейчас я занимаюсь каллиграфией, и это требует баланса — причем не только в плане формы. Каждый символ имеет отдельное значение, а их комбинации могут складываться в стих или дзен-высказывание, так что кроме эстетического уровня в ней присутствует и философский. Исследуя каллиграфию и погрузившись в японскую культуру, я научилась новым подходам в работе с композицией, потому что восточное понимание композиции кардинально отличается от европейского, к которому мы привыкли, где большинство вещей привязано к центру. Здесь баланс между составными элементами гораздо деликатнее, и во многих случаях негативное пространство несет бóльшую нагрузку — это те вещи, которые я теперь стараюсь применять и в своих работах.
Взаимодействие с другими культурами как таковое может быть очень информативно, особенно если ты сталкиваешься с ними вживую. Где бы ты ни оказался, ты формируешь подсознательную связь с этим местом, которая потом через воспоминания оказывает влияние и на твое творчество. Это справедливо и для моих русских корней — эта связь с местом, где христианство сосуществует с языческими традициями и верованиями всегда остается на подсознательном уровне и играет свою роль. Я бы даже сказала шире: религиозный символизм в целом — это то, с чем я ощущаю постоянную взаимосвязь, вне зависимости от того, появляется он в моей жизни в виде полотен Пьеро делла Франческа или в виде личного опыта.
На твоих картинах действительно есть множество визуальных символов, и не только религиозных. Ты заранее планируешь включить их в работу, или они появляются в процессе?
Они — однозначно часть творческого процесса. Обычно я начинаю с референса: это может быть и фотография, и воспоминание, но после этого формирующиеся на холсте образы сами задают то направление, в котором развиваются работы. Я никогда не представляю себе финальный результат, когда берусь за кисть, поэтому если в процессе и появляется мистический символизм, то это почти всегда незапланированное событие.
Кроме этого, многие из тех символов, о которых ты говоришь, не изобразительные по своей сути — они находятся там не для того, чтобы быть «разгаданными» зрителем. Я никогда не стремлюсь рассказать конкретную историю, и эти образы появляются скорее из необходимости создать атмосферу внутри самой работы. В ней должен быть такой баланс элементов, чтобы они формировали взаимосвязи — только тогда работа будет удачной. Если какой-то из них выбивается из общего ряда, это нарушает баланс внутри композиции: он перетягивает на себя слишком много зрительского внимания, уводит от целостного образа, и вся картина перестает быть интересной.
Расскажи подробнее об этой идее внутреннего устройства твоих работ. Некоторые из них выполнены как диптих — это тоже сделано в рамках игры с понятиями баланса и напряжения?
Такое разделение — безусловно интересный инструмент, но у него есть и свои ограничения. Используя два холста для одной сцены, ты вдвое увеличиваешь пространство, с которым можно работать, но при этом получаешь взамен визуальный разрыв между ними. В определенных случаях оба этих эффекта могут усилить работу: например, если на одной из них находится натюрморт или интерьер, где ничего не происходит, а вторая позволяет зрителю глубже понять это бездействие, контекстуализирует его — или просто отталкивается от атмосферы своей второй половины.
Конечно были случаи, когда этот трюк оборачивался против меня, но мне нравится искать способы того, как можно обойти эту проблему. К примеру, две части работы можно поменять местами, создав новую композицию из первоначальной — это позволяет открыть новую плоскость изображенной сцены, как будто если ты переместился внутри нее и смотришь на те же вещи под другим углом, обращая большее внимание на то, что раньше казалось несущественным.
Ты упомянула о том, что черпаешь идеи для работ в повседневной жизни. Как тебе кажется, будучи запечатленными в картинах, они становятся чем то большим, выходящим за рамки твоей личной жизни?
Безусловно. Я считаю, что если картина слишком сентиментальная и личная, то она неизбежно становится чуть менее интересной. Нужно понимать личный контекст для того чтобы полностью понять работу. Но если эту же сентиментальность направить в идеи, которые близки всем и каждому, то такому опыту проще сопереживать. Так что когда я работаю с личным и делюсь моментами из моей собственной повседневности, они никогда не ограничены сами собой — они всегда воплощают тот универсальный опыт жизни как таковой, который есть у нас всех.
Что касается референсов, я думаю я могу поделиться небольшим секретом: обычно я пользуюсь фотографиями, которые снимает мой муж.
Не потому, что они дороги мне, а потому, что он тоже художник, и в этих фотографиях заключена его оптика — так получается, что я смотрю на знакомые мне вещи с его точки зрения. Это немного сюрреалистичное ощущение, но оно позволяет мне работать с материалом на фотографиях с рефлексивным, даже психологичным подходом, стараясь воспроизвести в одном образе оба впечатления о нем. Из этого процесса и появляется то понимание атмосферы, о котором я говорила — и именно она резонирует со зрителем, потому что это впечатление всегда выше конкретных предметов и образов.
Получается, что у вас очень творческие отношения — не только потому, что вы оба художники, но и потому, что дополняете перспективы друг друга?
У нас даже обе студии находятся том же здании, где мы живем. Из-за того, что наши личные и профессиональные жизни так плотно переплетены, каждое бытовое взаимодействие может стать отправной точкой для новых идей. На самом деле такой образ жизни не чужд художникам как классу, особенно художникам ХХ века. Например, Элис Нил или Пикассо в его Парижский период оба находились в очень похожей ситуации, практически живя в своих студиях и работая с теми образами, которые были у них под рукой — чаще всего это были личные вещи, бытовые сцены или друзья и знакомые.
Мне кажется, что за последние десять лет этот образ жизни дал моему творчеству бесценный импульс. Быть членом семьи, матерью и художницей — очень требовательные задачи даже по отдельности, но я убеждена, что не смогла бы развиваться и двигаться дальше, если бы не совмещала эти три ипостаси.
Давай на секунду отвлечемся от личного и обратимся к глобальному. Ты, я, и множество других людей сегодня находится в довольно сложном и тяжелом историческом периоде. Если говорить об искусстве как о носителе идей, обращенных к этим обстоятельствам, какими ты видишь его задачи?
Мне кажется, что мы сейчас в центре шторма — как глобально, так и применительно к Израилю, где я живу. Лично для меня быть художником в таких условиях — это в первую очередь поддерживать местное сообщество своим творчеством, поскольку ты можешь ухватить сущность происходящих преобразований куда более точно, чем другие. Есть что-то очень пронзительное и жизнеутверждающее в том, чтобы жить «здесь и сейчас»: в такие моменты твой художественный инстинкт начинает работать самостоятельно, как непроизвольная реакция на стресс и внешние факторы.
И в то же время, тот опыт, который мы проживаем, сюрреалистичен: будто бы реальность разделена на две — жизнь в Тель Авиве идет своим чередом, но в твоей голове постоянно присутствует мысль о том, что в нескольких сотнях километров к югу или северу люди проживают худшие события своей жизни. Это шок, который многие из нас не были способны даже вообразить, не говоря уже о том, чтобы осознать. Такое сильное эмоциональное переживание не могло не повлиять на художественную практику — равно как и на другие формы, которыми общество реагирует на потрясения.
Естественно, что растет запрос на образ будущего, который помог бы двигаться вперед. Какую роль здесь может сыграть искусство? Может ли оно вообще помочь — или ему отведена только терапевтическая роль?
Мне кажется, что несмотря на то, что искусство всегда было терапевтическим, интроспективным и рефлексивным инструментом для тех, кто непосредственно им занимается, у него безусловно есть и способность формировать возможный образ будущего. В таком виде оно конечно становится политическим и социальным инструментом: критика деструктивного курса власти при невозможности прямого общественного действия всегда начинает с большей силой проявляться в искусстве, литературе, и любых других формах, где еще остается свобода выражать мнения. Эта способность искусства становиться рупором для общества особенно ценна во времена политической нестабильности или потрясений.
Художники могут процветать и в спокойных обстоятельствах, используя в качестве источников вдохновения природу или людей вокруг, но внешнее давление всегда заставит их создавать более социально и политически ориентированное искусство — острое, сильное, и имеющее конкретную цель. Но у внешнего давления как источника творческого импульса и социальных трансформаций есть и обратная сторона: оно выносит на первый план те страхи, тревоги и неопределенность, в которых нельзя существовать перманентно.
Поэтому есть времена, когда творчество должно выражать напряжение и бороться за перемены, но должны быть и времена, когда оно сможет сконцентрироваться на других проявлениях человеческой сущности — эмпатии, гармонии и сострадании.
Давай закончим на положительной ноте. С каким расположением духа ты смотришь в будущее — как в целом, так и с точки зрения творчества?
Я оптимистична. Я верю, что мир обладает способностью организовывать хаос, и то, что должно случиться, случается. И даже если эти события находятся за пределами нашего контроля, в конце концов все встанет на свои места, потому что баланс — это естественное состояние вселенной. Последнее время эта уверенность направляет меня и в работе — я исследую сам процесс, а не ищу в картине проблемы, которые требуют решения.
Наверное поэтому мое творчество в будущем будет только становиться шире, и больше опираться на это ощущение поиска, позволять идеям и образам самим приходить ко мне. Я думаю, что могу чуть больше обратиться к абстракции, отойти от изображения наблюдаемых предметов. В любом случае, все эти планы зависят в первую очередь от того, как нам удастся выйти из этого нисходящего исторического тренда. Поэтому я искренне надеюсь, что люди придут в себя и вещи начнут меняться к лучшему — было бы хорошо, если бы это случилось раньше, а не позже.
