Владимир Козин – классик отечественного концептуального искусства, участник Товарищества «Новые тупые», создатель самого маленького музея «Мышеловка Современного Искусства» и основатель галереи РАRAZIТ. Владимир Козин дерзко переосмысляет всемирную историю искусства, задействуя в своих композициях исключительно «бедные» материалы, такие как фанера и автомобильные покрышки. Его произведения покупают (с акцентом на этом слове), а не, как это обычно принято, принимают в дар государственные институции. С нами он поделился своим взглядом на современный художественный процесс и курьезными историями из жизни, в одной из которых его даже обвинили в подрыве бюджета пенсионеров Петербурга.
Что именно вы понимаете под современным искусством?
То, что я понимаю под современным искусством, наверное, понимают очень многие. Я учился в советское время, когда о современном искусстве не было и речи. Я закончил в 1980 году отделение архитектурно-декоративной пластики в Мухинском училище (прим. – ныне Академия им. А. Л. Штиглица). И был направлен в Мордовию по распределению. На дипломном пятом курсе мы попали на экскурсию в мастерские к нескольким ленинградским скульпторам. Одним из них был Левон Константинович Лазарев, который произвел на меня сильное впечатление. Я увидел, что человек совсем иначе работает с материалом и скульптурной формой. В его работах не было того академизма и натурализма, которых от нас требовала школа. Он совершенно по-своему интерпретировал форму, работая непосредственно в материале. А еще в большей степени воздействовал Константин Симун. У него я впервые увидел объекты, ассамбляжи, редимейды. А вся его мастерская представляла из себя одну огромную инсталляцию. Такого мы еще не видели. Ведь в те годы не было отечественных художественных журналов о современном искусстве. А то, что существовало на Западе, было для нас недоступно.
Свою художественную практику я начал в художественном фонде в Саранске, где делал работы на заказ. В меньшей степени это была творческая работа, потому что задание формулировалось заказчиком, а принималось художественным советом, который был достаточно консервативным. Все это не способствовало творческой мысли. И только с появлением собственной мастерской стало возможным заниматься собственным творчеством.
После восьми лет я вернулся в Ленинград. Там меня приютил мой однокурсник Володя Винниченко, автор мемориальной доски Ольги Берггольц на улице Рубинштейна. Ему дали временную мастерскую под этот заказ в расселенном доме на улице Римского-Корсакова. В квартирах этого дома, где мы работали, можно было найти массу интересных и неожиданных вещей – от старой мебели до иных свидетельств прошлой человеческой жизни. Там я собирал эти предметы и составлял из них скульптурные композиции. У меня до сих пор сохранился «Синий Ангел», сделанный из табуретки. И «Дворник», составленный из мебельных ящиков, щеток, рукавиц и тому подобной старой рухляди… Тогда я впервые почувствовал, что художник не обязательно должен быть традиционным и академичным. Это касалось и выбора иных материалов для работы, и отказа от гипса, глины и формовки – традиционных материалов скульптора. Наверное, это и было мое первое соприкосновение с современным искусством.
Как правило, современному художнику никто заранее не платит. Он работает на свой страх и риск, и хорошо, если его творчество будет кем–то оценено. А если нет? Никаких гарантий тут нет.
Тогда я впервые почувствовал, что художник не обязательно должен быть традиционным и академичным.
Вас как художника можно назвать провокатором?
Ну, наверное, да. Я пытаюсь ответить на те вопросы, которые ставит сама жизнь. Чаще всего они бывают нелицеприятны для художника и зрителя. Использование нетрадиционных материалов – это тоже есть провокация. Ну а если вопросов не возникает ни у художника, ни у зрителя, тогда это салон, конъюнктура, тихое болото, где только лягушки квакают.
Многие художники выбирают безопасный путь. На ярмарках, например, чаще всего приобретается интерьерное искусство, нежели концептуальное, сложное.
Рынок диктует свое. Тут, наверное, художник в меньшей степени виноват. Возможно, если бы были другие условия, то, вероятно, все сложилось бы иначе. В этом смысле это самая легкая позиция – подстроиться под рынок и заказчика. У меня, например, это не получается, всегда срабатывают тормоза, и есть собственный интерес к тому, что я делаю.
Если вопросов не возникает ни у художника, ни у зрителя, тогда это салон, конъюнктура, тихое болото, где только лягушки квакают.
Вы делали совершенно нестандартные вещи, которые были приняты с опаской не то что светской публикой, но даже публикой перестройки, жаждавшей всего нового. В те года люди в принципе еще не были готовы к подобному андерграунду. Вы не гнались за славой, за коммерцией, вы не проходили нынче модные курсы из разряда «Личный бренд художника», «Как заработать свой первый 1 000 000 рублей» и т. п. Вы не руководствовались мотивацией всеобщего признания и денег, когда создавали выставки в туалетных помещениях с лозунгом «Идите в жопу, любители искусства». Вы не гнались за славой, но получили ее с лихвой. Вошли в историю отечественного современного искусства.
Я не уверен, что вошел в историю.
В государственных ВУЗах, в рамках программы по истории современного искусства, говорят про вас.
Это все за уши притянуто. И я не скромничаю. Надо просто отдавать отчет о своей значимости и славе, так сказать, земной. Есть художник Дэмиан Херст, и его знает весь мир. Спроси кого угодно, даже последнего реалиста, и он скажет: «А, это тот, который акулу в формальдегиде сделал? Этот говнюк?» Ну или еще как–нибудь его обзовет. Вот это, я понимаю, слава! А это все мелкая тусовка и междусобойчик. Хотя в этой тусовочке и может быть некая известность. И это не суть. «Не корысти ради, а искусства для!», как говорил Сергей Спирихин, живет и работает художник. Вот так.
Согласны вы ли с цитатой Энди Уорхола «Художник – это тот, кто производит вещи, которые людям не нужны»?
Ну, в общем-то, да. И пример тому очень простой. Когда человек голодный, он что возьмет? Картину Рубенса, Рембрандта или кусок хлеба? Он, конечно, выберет кусок хлеба для того, чтобы жить. Но тут возникает странная ситуация, что вот эти вроде бы ненужные картины, скульптуры, именуемые искусством, каким-то образом нужны. Потому что появляются всякие институции: музеи, которые принято называть «кладбищами искусств», частные собрания и коллекции, всякие Биеннале – Документы – Манифесты и т. д. И в какой-то момент это «ненужное» вдруг становится очень нужным и востребованным. Человек не может без хлеба обойтись, когда он голодный. Но когда он уже насытился, ему требуется что-то еще.
Это все мелкая тусовка и междусобойчик.
Кто из молодых авторов вам нравится?
Можно много кого назвать, и если не назовешь, то обидятся. Много сейчас хорошей молодежи. Из Паразитов (прим. – творческие объединение «Parazit») много. Из Северов (прим. – творческие объединение «Север–7», ныне «Цветы Джонджоли») много интересных. Я курировал музей «Мышеловка современного искусства» в конце 90-х. А во время пандемии раздал более 100 с лишним мышеловок современным петербургским художникам. И среди них было много авторов, которых я не знал ранее, которых порекомендовали. Были очень интересные молодые авторы и их работы. В будущем я собираюсь передать в дар обе коллекции музея «Мышеловка Современного Искусства» Третьяковской галерее. Нужно только дождаться иных времен.
Я ответил на вопрос? Или мне нужно перечислять фамилии?
Не обязательно, но как считаете нужным.
Как я и сказал, много замечательных авторов. Но ближе всего это тот круг, с которым я контактирую. Тот же Вадик Михайлов, Тоня Фатхуллина, Коля Садовник, Семен Мотолянец, Дима Жеравов… Ну вот, все же некоторых назвал, пусть не обижаются те, кого не перечислил.
Как ощущается идея того, что вы вошли в историю искусства как художник, паразитирующий на сюжетах мирового искусства? Это очень в духе постмодернизма. Отказываться от старых идеалов, но не предлагать новых.
Ну, во-первых, не знаю, вошел ли я в историю искусства. И в данном случае я паразитирую не только на сюжетах мирового искусства. Я паразитирую на сюжетах, которые нам все время подкидывает жизнь и наша реальность. А она постоянно подкидывает что-то новое. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня застой, а завтра перестройка, сегодня строим коммунизм, а завтра капитализм… Сегодня у нас мир, а завтра война…
А история искусства всегда стабильна. Ты уже знаешь свои приоритеты и пристрастия. И можешь черпать, черпать из этого источника. Недавно меня зацепила работа Монастырского (прим. – Андрей Монастырский, художник и теоретик искусства, основатель «Коллективных действий»). Его работу «Ветка» приобрела Третьяковская галерея за неизвестно какую сумму. Эта покупка вызвала большой скандал. Это была обычная ветка дерева, приклеенная скотчем к основе… Работа явно провокационная, предлагающая зрителю совершить с ней некое действие. Но художник создал искусство из ветки. И получился шедевр, на мой взгляд, который я пытаюсь для себя понять… Искусство – это большой клубок, и каждый художник – это отдельная нитка, разная по длине и толщине. Но они все в итоге сматываются воедино.
Вашу работу тоже приобрел Русский Музей. Черный резиновый унитаз…
Да, был небольшой скандал. Как говорили, я подорвал бюджет пенсионеров города Санкт-Петербурга.
Влетело вам за это…
Да, влетело. Да и всю институцию начали нагибать. И, собственно, за что? Что я такого сказал? Сказал как есть: Русский музей купил мой сральник.
Ну если так и есть.
Вот именно. Работа называется «Плато человечества» из серии «Вечные ценности». Прототипом ее стал туалет в моей мастерской, которая раньше была коммунальной квартирой, ему более 70 лет. В эту серию вошли бытовые предметы, которые символизируют различные периоды человеческой деятельности «От колыбели до могилы». Все они большого размера и сделаны из автомобильной резины на проволочном каркасе. Там есть огромный рулон туалетной бумаги – символ прошлого дефицита. Замок – хранитель всякого добра. Рубашка, которую снимают и отдают последней. Всего в серии двенадцать объектов. Туалетную бумагу из резины недавно купили в частную коллекцию. И за этот выбор я очень зауважал этого человека.
Русский музей купил мой сральник.
Что, на ваш взгляд, может сделать или сказать искусство в наши беспокойные времена?
На этот вопрос трудно ответить. Если художника задевает то, что сейчас происходит, он может на это каким-то образом реагировать. Но отвечать очень непросто. Цензура и страх давят… Хотя в будущем люди будут задавать вопросы художникам. А что вы делали, ребята? Что вас тогда беспокоило? Как вы жили все это время? Поэтому искусство должно отстояться для правильного восприятия. Надо, чтобы прошло время и была дистанция.
Что вы поняли об искусстве после 35 лет вовлеченности в арт-индустрию? Какое ваше главное наблюдение?
Арт-индустрия (смеется)…
Я так и знала, что будет подобная реакция на это слово (смеется).
Я, может, в какой–то степени и вовлечен в арт, но не в индустрию. Иногда возникает зуд и хочется сделать выставку, но это происходит нечасто. Мне больше интересен сам процесс работы, чем его результат, который может быть и неудачным.
Какое главное наблюдение? Искусство – это забег на длинную дистанцию. Это большой путь. И этот путь тернистый. Бывает много соблазнов. Кому отдаться… Кому продаться… И прочее. Прямой дорожки тут нет.
Если была бы возможность вернуть время вспять, чтобы вы сделали по-другому на своём творческом пути?
Я бы занялся изучением иностранного языка – английского. А то кроме украинского ни одним языком не владею. В то время мы не знали, что будет доступна заграница и поездки. Но сейчас, кажется, эти времена возвращаются… Конечно, я хотел бы читать книги по искусству и художественные журналы в оригинале и быть в курсе всех новостей. А то как в басне – сидишь, как мартышка, и ничего не понимаешь…
Какой совет вы можете дать молодым художникам, которые тоже хотели бы вписать своё имя в историю отечественного искусства?
Какой совет могу дать молодым художникам? Как хочется вослед Караваджо воскликнуть: «И я тоже художник!» Истина в искусстве не может быть одна на все времена. Не следует придавать большого значения своему кратковременному успеху, своей 15-минутной славе, как сказал Уорхол. Как правило, ему на смену приходит похмелье…
Интервью: Майя Лунгул
