Одинокий театр. Анна Комарова

Анна Комарова — молодая художница и сценограф, работающая со многими медиумами, и в центре её работ оказывается смерть, память, человек и среда, в которой он находится. За плечами художницы персональная выставка в Уральском ГМИИ им.Пушкина и работа над сценографией постановки “Рана” по роману Оксаны Васякиной. Мы поговорили с ней о тотальных инсталляциях, работе с театром и взаимоотношениях между человеком и пространством.

Мы говорим о твоих работах, как об отдельных мирах со своими правилами. Кем становится посетитель, когда он попадает в этот мир со своими правилами? Как этот мир к нему относится? Враждебно, дружелюбно?

Мне кажется, что враждебно и дружелюбно — это не совсем точное описание отношений, потому что сам по себе мир инсталляции и его правила зависят от того, какое именно ощущение мне хочется передать зрителю — оно может быть разным, многосложным.
Я хочу, чтобы зритель испытал определенное ощущение, находясь внутри. Он становится героем, персонажем, жителем этого мира на несколько секунд или минут.
Настолько, насколько это возможно. Человек принимает определенную роль, а созданный мир находится вокруг него и задает среду.

Получается, что человек в этом мире, погружаясь в эти правила, сам является управляющим актором. Он регулирует глубину, на которую туда погружается.

Абсолютно, да.

Человек, попадая в незнакомый мир, со своими обстоятельствами и правилами, всё равно ощущает какое-то влияние этого мира на своё поведение. Рассматриваешь ли ты человека как объект под властью твоих работ? Пытаешься ли ты как-то продемонстрировать влияние, или же все равно зритель остается свободно действующим в предложенных обстоятельствах?

Мне кажется, что у зрителя всегда есть некоторая свобода действия. В конце концов, всегда есть выбор как минимум зайти или не зайти, а затем как себя вести, подключаться ли к этому миру, или подумать: «Это что-то странное, просто пройду насквозь и не буду вообще никак даже пытаться вовлекаться».
Внутри, если человек решил «подключиться» к миру, начинается своего рода игра, потому что мы понимаем: инсталляция все же носит театральный характер. Мы осознаем, что это не настоящая комната, как на выставке в Екатеринбурге (речь идет о тотальной инсталляции Анны «Среда обитания» в пространстве Уральского филиала Пушкинского музея), в ней никто не живет — это разыгрываемые обстоятельства.

Человек может их принять, действительно подчиниться неким правилам существования. Например, первая часть в “Среде обитания” — черная комната. В ней — домашняя обстановка, настоящая мебель, хоть и расположенная абсолютно странным образом. Но в комнате нет света, и его никак не получится включить. Необходимо подчиниться этим правилам и придумать какой-то выход — например, передвигаться наощупь.
Кто-то включает фонарик в телефоне, кто-то идёт вместе с проводником, потому что боится двигаться в одиночку. И это правила, которые «предзаданы». Как уж из них выкрутиться — решение зрителя.
В лесу, который был представлен на «Винзаводе» (речь идет об инсталляции Анны «Прятки» на групповой выставке «Чего ты боишься» в пространстве «ЦСИ Винзавод», куратором которой являлась Елена Селина), была тропинка, в которой ветки мешают пройти…

Я там был, да! Зацепился в нем за всё)

А после того, как инсталляция демонтируется и заканчивается экспозиция, кураторы, команда или ты сама изучаешь поведение людей в твоих инсталляциях? Собираешь ли ты какой-то фидбэк?

Собирать фидбэк – это очень интересно, но не всегда возможно. Не все люди готовы рассказывать о своем опыте, или же ты не со всеми знаком. Например, на «Винзаводе» я получила фидбэк от своих друзей, но не от тех людей, кого я не знаю, несмотря на то что он где-то существует. Есть какие-то независимые отзывы, критики, которых иногда удается почитать, но все равно не всегда видишь абсолютно все отзывы.

В Екатеринбурге я проводила экскурсию для местных художников, и все прошло замечательно, потому что каждый из них выразил фидбэк в своем стиле. Я узнала, что люди испытывают разные ощущения: кто-то ощутил ровно то, что я представляла, а кто-то — другое. Инсталляция на него все равно подействовала, хоть и абсолютно неожиданным для меня образом, это очень круто,.

Если мы говорим про отношение искусства с посетителем, то к чему стремится создаваемое тобой пространство? Это личная связь между объектом и зрителем, либо же он пытается вокруг себя сплотить людей… создаешь ли ты эту связь, и как людям вообще стоит относиться к твоим объектам и проживать вместе с ними время?

Когда я что-то придумываю, то представляю это вокруг себя, от первого лица, потому что мои проекты про ощущения от пространства, которые я сама когда-то испытала. Поэтому инсталляция скорее рассчитана на одиночное пребывание. Такой, «одинокий театр». И какого-то сплочения, интерактивного опыта, если говорить о зрителях во множественном числе, я обычно не предполагаю. Потому что это скорее про индивидуальное переживание.

То есть получается, что человек должен сталкиваться с этим миром и в одиночку пытаться с ним справиться.

Да, мои работы — про опыт, не про борьбу, а скорее про взаимоотношения, которые могут быть разными: могут быть дружелюбными между окружающей средой и агентами внутри неё, а могут быть противоборствующими. Это уже зависит от конкретной инсталляции, но они совсем не про борьбу.

Когда я был на выставке «Чего ты боишься?», то зашёл в «Прятки», и у меня сложилось чёткое ощущение того, что мир «Пряток», мир, в который мы попадаем создает дистанцию между самой выставкой и тем местом, где ты находишься. Эта граница натолкнула меня на вопрос, как вообще человек в мирах, которые ты создаешь, понимает те темы, о которых ты говоришь? Для тебя важно подвести зрителей максимально близко к теме того же самого человека и пространства, дискоммуникации, показываешь ли ты им всецело «изнанку» проблемы, или ты предоставляешь возможность им ощутить эту глубину погружения самим?

Интерпретация в данной работе довольно свободная, потому что я моделирую некое зашоренное состояние, когда человек идет по заданному пути и не можешь с него свернуть — только пройти насквозь. В нем есть некомфортные моменты: ветки, шорохи, которые идут за тобой по пятам, или наоборот предваряют твое движение.

Все зависит от того, с каким опытом пришел зритель. Есть люди, которые боятся потеряться в лесу, боятся остаться одни, или у них клаустрофобия. И, заходя в это ограниченное пространство, они будут испытывать дискомфорт. А есть люди, которые думают: «О, это лес, приятно пахнет, мне здесь очень комфортно и хорошо». И это тоже другое ощущение. Даже если тебе классно и комфортно в этом месте, и ты думаешь «Вау, круто, лес, личинки, птички, всё так здорово», то за всем комфортным ощущением стоит опасность того, что ты никуда не придёшь, никуда не выйдешь, никуда не выберешься и никуда не свернёшь.
Тебе комфортно, но сколько в этом состоянии ты будешь находиться?

То есть в любом случае есть обманка для всех групп людей, которым прикольно, которым страшно. Для каждого тема дискоммуникации с пространством раскрывается по-своему, в зависимости от опыта. Это не навязанный опыт, это их «наследие», с которым они пришли.

Да

Хотелось бы узнать у тебя о том, как ты работаешь с театральными
постановками? Когда мы говорим о предложенных обстоятельствах на сцене, как зрители «попадают «в этот мир?

Надо признать, что в театре есть фигура режиссера, который является центром всех процессов, определяет взаимоотношения со зрителем, актерами, так что здесь я включена в рамки командной работы. Более того, есть еще фигура самого театра, самого пространства и его законов. Когда ты приходишь в театр, и тебе говорят: «Вот вам выделена такая-то сцена под постановку», – а это малая сцена театра Ермоловой, то ты можешь работать только в каких-то ее пределах. Если прикручены стулья к полу, ты ничего не можешь с этим сделать — никто не разрешит их выкрутить, завтра там будет другой спектакль, в котором все нужно вернуть на место.

Моя первая театральная работа стала чем-то межжанровым, околоперформативным. Для меня до сих пор не артикулировано, что это было — перформанс, спектакль, или что-то пограничное.

Проект назывался «Кодекс поведения членов экипажа МКС. Тренажер-симулятор полетов в космос». Тогда я была в тульской резиденции «Барабан отдыхает», созданной театральной компанией «Барабан», и за две недели мы должны были придумать эскиз спектакля. Все происходило в поле. Мы сами искали локацию для спектакля, нашли ее за несколько дней. Расставили там сотни фонариков. В этом же месте мы нашли уже готовые артефакты, которые присвоили себе. Удивительное место, потому что там были ветки, которые лежали на кострище, но они не были сгоревшими — просто сухие ветки, которые никто не поджигал.
Еще там лежал какой-то «лысый» пружинный матрас, в поле около дороги.
От населенного пункта ехать туда было полчаса на велосипеде. Довольно далеко.

Играли спектакль вечером, если мы все-таки будем называть это спектаклем. Мы предложили всем зрителям существовать в этом пространстве, включили ужасно громкий звук взлета ракеты с диалогом космонавтов и создали место, в котором зрители пребывают в течение 20 минут. Получился такой “сад света” или “космос на земле”, в котором люди не могли коммуницировать друг с другом из-за очень громкого звука вокруг. Потом мы выключали звук и начиналась вторая часть: проводники выводили зрителей за руку по одному в следующую зону, где человек шел один по проводу в темном лесу в 11 вечера, и его должен был встретить на другом конце провода зритель, который шел перед ним. Это был такой ритуал передачи. 

Мой другой опыт работы — спектакль «Рана».
Это перформативный спектакль, в котором участвовала одна актриса-перформер Алена Старостина, а за постановку отвечала режиссер Элина Куликова. Мы работали в черном зале Центра Вознесенского, где места для зрителей можно было расположить как угодно. Мы сделали комнату с прахом, и я придумала, что можно усадить их на скамейки из больницы, а актриса работала вокруг них по всей комнате.

В спектакле «Форрест» (спектакль в театре Ермоловой) мы работали на классической сцене, и мне было интересно сломать ожидания зрителей от сценографии спектакля. Вся декорация — это одна большая четырехметровая кукла и видео. Мне кажется, что классно ломать привычное: зритель приходит, ждет красивую картинку, а картинки нет.

Когда создаются, монтируются твои работы, объясняешь ли ты на монтаже команде концепцию, погружаешь ли ты ее в идею? Как вообще строятся ваши отношения?

На самом деле, это забавно, поскольку на правах молодого художника я должна сказать, что никакой конкретной или постоянной команды нет, но существуют разные обстоятельства, не всегда радостные, иногда сложные. В зависимости от того, какая это выставка, кто это организует, групповая она или персональная, коммуникация тоже строится по-разному.

Всегда есть куратор, с которым ты работаешь, и вам очень важно быть с ним на одной волне. Готовя выставку в Екатеринбурге, мы с Ариной (Арина Воробьева – куратор выставки “Среда обитания” в Уральском филиале Пушкинского музея) общались целый год. Я написала ей в марте 23-го года, а выставка открылась уже в июле 24-го.
В этом проекте был всего один монтажник — художник Влад Булатов из группы «Куда идут собаки». Я была в восторге от того, что я с ним познакомилась и мы сработались. Вместе мы вешали керамический лес, паяли коммутации. Это было очень круто.

А когда я участвовала в выставке в Третьяковке, то все было совсем иначе. Это был 21-й год, и я выставлялась там чуть ли не с самой первой своей работой. Там была большая очень профессиональная монтажная команда: “Сейчас все повесим, все будет хорошо”. Очень милые ребята, но сильного эмоционального или концептуального включения команды не случилось. Это была большая групповая выставка с множеством задействованных в ней участников. Здесь, как и на «Винзаводе», концепция, файлы и описания уже были переданы всей команде заранее.

интервью: Даниил Токарев